Победители недр. Изгнание владыки - Страница 14


К оглавлению

14

Монотонное гудение моторов, шорох и скрежет за стеной, непрерывные и однообразные, стали уже почти привычными и незаметными. Хорошо бы уснуть, только очень уж неудобно! Так неудобно, что Володя чуть не застонал вслух, когда попробовал переменить положение. Вдруг послышались шаги, глухие, неясные голоса. Долетели отдельные слова: «пласт»… «мощность»… «давление»… Через минуту опять стало тихо. Володя переменил положение. Засосало под ложечкой, захотелось есть. Володя нащупал возле себя узелок; под узелком книжка в твёрдом переплете: Шекспир — любимый писатель, не всегда понятный, но такой сильный и такой певучий. Согрелось сердце, как будто рядом, совсем близко — хороший, настоящий друг.

Володя достал кусок хлеба, колбасу, сыр, бутылку с водой. Запасов осталось уже немного. Володя с жадностью ест колбасу, хлеб, начавший черстветь, пьёт воду, маленькими, скупыми глотками. А в голове, в душе — любимые строчки Шекспира:


…Говорил я
Ему о том, что мне встречать случалось
Во время странствий, о больших пещерах,
Бесплоднейших пустынях, страшных безднах,
Утёсах неприступных и горах,
Вершинами касающихся неба;
О каннибалах, что едят друг друга,
О племени антропофагов злых
И о людях, которых плечи выше,
Чем головы. Рассказам этим всем
С участием внимала Дездемона…

Будет теперь всё: и большие пещеры, какие не снились Отелло, и страшные бездны…

Впервые пришло в голову: а что теперь мама делает? Думает, должно быть, пропал её Володя… Плачет, конечно. Папа гладит её по волосам, а у самого тоже слёзы. Эх! Сердце у Володи щемит, сухой комочек подкатывается к горлу… Ну, ничего! Пионер не должен плакать! Пионер должен быть сильным… твёрдым… Скоро всё объяснится; мама получит телеграмму, узнает, где её Володя, успокоится, станет ждать его возвращения. А он вернётся героем; его будут встречать с цветами и знамёнами; газеты будут писать о нём: «Вот наша советская, социалистическая смена!»

Нет больше сил терпеть! Володя перестал уже ощущать ноги, спину, шею. Он решил встать, вытянуться, насколько возможно, хоть немного размяться. Прислушался: тихо, лишь однообразный шорох за спиной, как будто пароход продвигается среди мелкой ледяной каши. Володя с трудом встал, разогнул, сколько можно было, спину и потянулся. И сладко и больно… А что, если выйти? Времени много прошло, назад не вернут. Только вот сердиться будут. Ох, как начнут ругать!.. Надо будет держаться крепко. Доказать…


…Прости, Лаэрт,
Я виноват; но я прошу прощенья,
И ты, как благородный человек,
Меня простишь…

Они хорошие, самые лучшие! Как здорово говорил Мареев, когда прощались! Вот это настоящий герой! С таким — хоть на край света! Взгреет, конечно… А Малевская добрая, весёлая… Когда смеётся, сразу видно, что добрая… Она заступится… наверное, заступится… Она, должно быть, славная.

И Брусков хороший… Идти, что ли? «Быть или не быть? Вот в чём вопрос». Страшно… «Прочь сомненья!» Откуда это? Ну, неважно… Надо идти… Двум смертям не бывать…

Володя глубоко вздохнул, сердце сразу замерло; потом пошарил рукой по доскам стенки и сильно нажал на одну из них. Доска подалась. Ещё нажим. Доска совсем отделилась; свет ударил в глаза и на мгновение ослепил. Володя осторожно протиснулся в отверстие, выпрямился и с любопытством осмотрелся: яркий свет заливает высокую круглую камеру, тесно заставленную машинами и ящиками; огромные барабаны тихо разворачивают тонкие серые шланги; насос на баке неслышно двигает шатуном; диски под стальными колоннами медленно, почти незаметно вращаются; чёрные горбатые моторы гудят. Между моторами люк, огороженный решетчатыми перилами. Из люка пробивается свет, слышны громкие спорящие голоса… потом весёлый смех. Этот смех придал Володе бодрости. Он просунул руку в отверстие, из которого только что вылез, достал оттуда свой узелок и книгу. Книга в роскошном бархатном переплёте малинового цвета, но уже замусолена. На переплёте крупными золотыми буквами: «Ученику 5-го класса Владимиру Колесникову за отличные успехи и поведение». Володя зажал узелок и книгу под мышкой и тихонько подошёл к люку. Осторожно, с бьющимся сердцем, шагнул на лестницу и заглянул вниз, под ноги.

Большая, круглая, как шар, каюта с плоским полом залита ярким желтоватым светом. За столом у стены, в голубых комбинезонах и беретах, — Малевская и какой-то мужчина. По голосу — не Мареев… Значит, Брусков… На столе книги, чертежи… Брусков что-то говорит, водя карандашом по чертежу. У круглой выгнутой стены — гамаки за занавесками, на стене висят приборы, аппараты, баллоны, шкафчики с инструментами, лабораторной посудой… Володя спустился ещё на две перекладины и дрожащим голосом сказал:

— Здравствуйте! Можно войти?


Стало так тихо, что не слышно было ни шороха и скрежета за стеной, ни гудения моторов.

Сидевшие повернулись и вскочили так резко, что лёгкие стулья отлетели в сторону. Брусков застыл с поднятым лицом и раскрытым ртом. Малевская схватилась за стол; глаза её стали круглыми от недоумения и испуга.

«Голубые… как комбинезон…», — пронеслось в мозгу Володи.

Наконец Брусков выдохнул:

— Откуда ты, мальчик?

Держась за перила, Володя кивнул наверх:

— Из ящика…

И вдруг звонкий, безудержный смех наполнил каюту.

— Заяц! Заяц!.. — хохотала Малевская, падая на стул. — Ой, не могу!.. Спасите! Заяц!.. Никита!.. Никита!..

14